ПЕРЕМИРИЕ

В «Пятом театре» прошла премьера спектакля Максима Кальсина «Перемирие». Документальным и одновременно притчевым языком о донбасской войне рассказал очевидец – драматург из Донецка Алексей КУРАЛЕХ. На минувших выходных он побывал в Омске на премьере и дал эксклюзивное интервью корреспонденту «Вечёрки».

– Алексей, у меня при чтении вашей пьесы сложилось ощущение, что она очень личная, что посылом к написанию «Перемирия» послужило буквально желание докричаться до людей, чтобы они оглянулись на дела рук своих. Кажется, будто за созданием пьесы кроется какая-то частная история.

– Если честно, то как таковой личной истории, слава богу, не было – все мои близкие живы и никто непосредственно не пострадал на войне. Но вокруг было достаточно много смертей, среди людей не ближнего круга, но хорошо знакомых. Погибла бригада рабочих, с которыми мы работали постоянно, погибла на войне – ребята ушли в ополчение и почти все в первые месяцы войны оказались убиты. Очень хорошие ребята… Я даже имя взял в пьесу. Один из героев, друг Че Гевары, которого убивают первым, – Макс. Вот его звали Максим, этого бригадира рабочих… А на передовой я не был – я гражданский человек, обыватель, можно сказать. Но несмотря на это, все переживания очень личные, потому что, когда живешь в Донецке, тебя в любом случае война окружает, и говорить отстраненно в этом материале не получается. Даже когда читаешь истории людей далеких и их пересказываешь – все равно пропускаешь через себя. Мне хотелось сделать все максимально документальным, чтобы не фальшивить, и поэтому, к огромному сожалению, почти все эти рассказы героев пьесы: и про мальчика погибшего, и про пленных замученных, и про все остальное – взяты из реальной жизни. Это реальные ситуации войны. Я брал эти истории из воспоминаний той и другой стороны, из газетной хроники. Пьеса одновременно и документальная, и личная, оно как-то все слилось воедино.

ЛИЧНОЕ ДЕЛО

Алексей Владимирович Куралех – драматург, родился и живет в Донецке. В 1994 г. окончил филологический факультет Донецкого национального университета. Публиковался в литературных журналах как критик и литературовед. Пьеса «Перемирие» в 2018 г. признана лучшей в номинации «Весь мир» главного конкурса современной драматургии «Ремарка».

– Когда родился замысел пьесы, появилось понимание того, что ее действующими лицами будут четверо солдат, по двое с каждой стороны, – сразу ли возникли именно эти герои? А точнее, их прототипы из контекста мировой культуры? Иными словами, почему из всех вариантов вы остановились на Ахилле, Че Геваре, Шумахере и Ное? Расскажите о пути, которым каждый из них попал в эту пьесу.

– Просто мне не хотелось «Перемирие» сводить совсем к публицистике – хотелось, чтоб за всей историей обязательно был какой-то символический второй план. Поэтому я искал типажи людей, которые уходят на войну, отталкиваясь от вопроса «А что их заставляет идти на войну?». Одного толкают на этот путь идеи, связанные с революцией, социальной справедливостью, для него война – это способ переустройства мира. Раз революционер, первое, что пришло в голову, – Че Гевара. Это имя легко придумалось. Потом профессиональный военный, человек, для которого война стала второй, даже первой жизнью, он не мыслит уже себя в мирное время. И если он воин, то Ахилл – это тоже быстро родилось. Еще мне нужен был человек, который идет воевать, потому что видит в этом свой нравственный долг, такой, как защита дома, защита близких, – то есть праведник. Раз праведник, то надо искать библейские аллюзии. И поскольку я уже придумал, что в финале должен быть ковчег, так у праведника оказалось имя Ной. Ну и последний герой у меня обыватель. Живет, может, низменными, простыми чувствами, но в этом есть своя правда. Война для него лишь способ заработка, для него важнее дом, семья, хозяйство, он легко переходит с военного формата в мирный. Я не нашел обывателю такого имени, чтобы оно легко считывалось, поэтому оттолкнулся от профессии: раз водитель – значит, Шумахер. У последнего героя нет такой прямой ассоциации армейского позывного с его сущностью. Обрисовав прототипы, я начал придумывать детали. Половина героев представляет украинскую сторону, а половина нашу, «сепарскую», дээнэровскую, – при этом любой типаж мог оказаться и на другой стороне. Тут нет жесткой зависимости.

– Но ни на одной из сторон не могла бы, наверное, оказаться Мария. Единственная женщина в истории. Мария все знает о героях – прошлое, будущее, настоящее. Для чего вам, автору, нужно было наделять ее этим знанием?

– Пьесе нужен был вертикальный план, если хотите, миф. Герои выходят на нейтралку и там встречают Марию – и она немножко Богородица, немножко из того мира. Они это не сразу осознают, но постепенно и зрители, и герои понимают, что не все так просто. Тут можно по-разному интерпретировать: может, Мария и не живая. Не хотелось делать прямую связь с Богородицей, но какой-то намек на то,  что она представитель того мира, нужен был. Героев она где-то встречает, и я сам не знаю, то ли живые они, то ли мертвые – на грани. Поэтому это «где-то» – немножко нейтралка и немножко чистилище. Способ примириться друг с другом если не при жизни, то, во всяком случае, после смерти.

– У вас Мария так верно говорит: “а кого бояться, если людей нет”. Говорит то, что уже сотни лет, иногда другими словами, говорят персонажи мировой литературы. Как считаете, есть ли у людей шанс когда-нибудь измениться? Способно ли общество когда-нибудь стать “нестрашным”?

– Мне кажется, это все-таки в человеческой природе. Я придерживаюсь христианской позиции, что человек изначально грешен. Как бы ни старались приглушить, зло в человеке будет проявлять себя. Это неизбежно, и это подтверждает мой опыт – и опыт общения с людьми, и попытки заглянуть внутрь себя. Когда я на себя смотрю, понимаю, что это зло в человеке, во мне, есть. Мы, естественно, с ним боремся. Но злое начало в человеке непреодолимо до самой смерти.

– Но героям своим вы все равно даете шанс преодолеть.

– После смерти или уже где-то на грани.

– Случайно ли тем, кто первым прощает, становится человек, душа которого тянется к искусству?

– Мне хотелось, чтоб герои были разные , в том числе и из разных социальных слоев, жизненного уклада. Поэтому среди прочих получился человек искусства – условно, конечно, он любитель, Ной сам себя называет «плохим художником». Тут просто совпало, что Ной интеллигент, он чувствующий и он оказывается праведником. Для меня все-таки нет какой-то прямой связи между человеком искусства и нравственностью. При всем при том, что я искусство люблю, мне не кажется, что человек, занимающийся искусством, чем-то изначально нравственнее или выше, и глубже, и чище других. Он такой же, как другие, – в нем тоже присутствует человеческое зло.

– Нужно ли искусство на войне, когда люди хотят просто выжить?

– Может быть, на войне и нет, потому что на войне возможна пропаганда, публицистика – но это в любом случае узкий взгляд, узкий ракурс, политизированное искусство. Поэтому когда искусство хочет поговорить глубоко, всерьез, оно должно занять какую-то дистанцию по отношению к происходящему и с этой дистанции уже оценивать – неизбежно оценивать. Хотя и говорили, что после Освенцима нельзя писать стихи и жить искусством, и тем не менее стихи продолжились, и та же тема Холокоста в искусстве многократно реализуется. Поэтому это все равно способ осмысления происходящего. Просто искусство это делает другими средствами.

– В Омске притча «Перемирие» получила уже третье сценическое воплощение: первым пьесу поставил Олег Липовецкий в новосибирском театре «Красный факел», год назад – Юлия Ауг в питерском театре «На Литейном». Теперь Максим Кальсин в нашем «Пятом театре». Вы как автор текста принимали участие в постановочном процессе? Может быть, общались с режиссерами?

– Как раз именно Максим Георгиевич, в отличие от других, много мне задавал вопросов. Мы с ним списались еще на начальной стадии, и довольно часто он со мной общался. Я с самого начала сказал: «Если вас какие-то вопросы интересуют, спрашивайте – о наших донецких реалиях или о том, что я хотел высказать в том или ином эпизоде». Хотя режиссер имеет полное право писать от себя, что он думает и чувствует, я прекрасно понимаю, что пьеса – это одно произведение, а спектакль – совершенно другое. Но Максиму Георгиевичу было важно мое ощущение происходящего и мое ощущение пьесы, а потом уже на него накладывал свое. Мы довольно тесно общались, и это было плодотворно.

ИНТЕРЕСНЫЙ ФАКТ

В спектакле «Перемирие» петербургского театра «На Литейном» роль Ноя исполняет артист Сергей Шоколов, бывший омич, с 2012 по 2017 г. проработавший в «Пятом театре».

– В России пьеса ставится уже в третий раз, и, вероятно, не в последний. Читали ли ее в ДНР? На премьере в «Пятом театре» вы бегло упомянули, что в Донецке театры работают в полную силу. Могут ли ее поставить в вашем городе?

– В Донецке пьеса многим понравилась, многие, наверное, настороженно восприняли, но промолчали. Потому что война-то продолжается, это теоретически у нас войны нет, но есть линия фронта, где стоят солдаты и той, и другой сторон. А линия фронта у нас – это окраина города, аэропорт, от центра километров пятнадцать. Днем там тихо ездишь, а ночами время от времени начинается какое-то движение взаимное. Гибнут солдаты. И я думаю, для многих сам факт того, что возможен какой-то разговор с врагом, до сих пор неприемлем. Нужна, как я уже говорил, дистанция для искусства. В России эта дистанция есть. Дай бог, чтоб в Донецке все это быстрее закончилось. Через какое-то время, может быть, эту пьесу и можно будет поставить. Сейчас нет.

– Алексей, и последний вопрос. У вас уже шесть написанных пьес, сейчас над чем-нибудь работаете?

– Пока нет, пытаюсь найти тему. Но потребность писать есть. Я ведь не профессиональный драматург, в том плане, что не сижу, получаю гонорары и думаю, как бы еще написать. На данный момент драматургия для меня, скорее, хобби. В Донецке я работаю водителем грузовой “газели”, как мой герой Шумахер.

Беседовала Татьяна ПОПОВА