К постановке «Женитьбы» в Пятом театре вполне подходит гоголевский подзаголовок пьесы: «Совершен­но невероятное событие…» Притом «невероятное» не только на взгляд неискушенной в сценических новациях публики, но так­же повидавших всякие режиссерские дива театралов и все же заинтригованных явлением Подколесина — Оленберга.

Мень­ше всего похожего на знакомого по другим интерпретациям пьесы увальня, размазню, а куда более «тонкую штучку». Свое­го рода вариацию онегинско-обломовского типа со свойствен­ным подобным литературным героям стремлением сохранить независимость и, уж во всяком случае, не оказаться повязан­ным семейными и иными путами, как бы убедительно ни были обставлены их мнимые или подлинные преимущества. Потому предстает Подколесин перед купеческой дочкой эдаким щего­лем и ни видом, ни характером своим не напоминает хресто­матийно-занудного чиновника из первоисточника. «Лондонский денди», да и только… А еще точнее — Чацкий! Легкая походка, движения стремительны, взгляд быстрый, умный. Он мало го­дится на скучную роль жениха и в новом своем качестве, как утверждает постановщик, ближе, интереснее нашему време­ни. Времени, всё явственнее погружающемуся в трясину мер­кантильных расчетов, от которых готов хоть «к тетке, в глушь», хоть в окно бежать Чацкий — Подколесин.

Под стать режиссерским неожиданностям — оформление спектакля. Художники Март Китаев и Михаил Платонов припод­няли гоголевских героев над жесткой твердью сцены, и это зыб­кое, нереальное местоположение, где они — словно на батуте — парят на своеобразной плоскости, читается как дополнитель­ная их характеристика, стремление уйти от рациональных суж­дений и расчетов в мир возвышенный, мир мечты. Сама же держащаяся на едва заметных тросиках подвижная конструкция трансформируется по ходу действия то в диван Подколесина, то в дверь, соблазняющую потенциальных женихов возможно­стью разглядеть в щелочку некоторые достоинства Агафьи Ти­хоновны. И еще — в своеобразный подиум, демонстрирующий все ее великолепие. Перечисление было бы непростительно неполным, если забыть, что под занавес эта плоскость стано­вится самым знаменитым в русской литературе окном.

На тросиках же по маршруту «вверх — вниз» совершает редкие рейсы безлошадный экипаж, из которого появляются -сначала — прелестная ножка Агафьи Тихоновны, а в финале -убегающий из-под венца Подколесин. Слева это транспортное средство уравновешивает нечто вроде люльки, где коротает время слуга Подколесина Степан (арт. Виталий Сосой).

Такое прочтение «Женитьбы» как будто не только не про­тиворечит Гоголю, но — наоборот — наконец-то обнаруживает подлинное лицо его комедии. А что, Николай Васильевич был горазд на разного рода мистификации. Лишь сравнительно не­давно механику Звягину (из рассказа Шукшина «Забуксовал») удалось обнаружить, что тройка-Русь мчит, оказывается, в свет­лое будущее… прохиндея Чичикова. В нашем же случае Анато-

лий Праудин отыскал сходство Ивана Кузьмича Подколесина с не забытыми еще со школьного курса «лишними людьми». Дей­ствительно, героя Сергея Оленберга подчас не отличишь от них. Даже поза иной раз почти как у роденовского «Мыслителя»…

Дальше — в том же духе, и все бы ничего, если б в какую-то минуту, когда авторы спектакля совсем было собрались сра­зить зрителей очередным парадоксом, не показалось, что со своей высоты ухмыльнулся Гоголь, самый хитрый из русских классиков, словно призывая не слишком зарываться и, если уж решились на нетривиальную постановку «Женитьбы», поста­раться хотя бы, чтобы концы в ней сходились с концами.

В самом деле, какие сомнения могут одолевать Агафью Тихоновну, лицезреющую абсолютно неотразимого Подколеси­на рядом с карикатурными фигурами других женихов, хотя они в исполнении Андрея Крылова (Анучкин), Виктора Черноскуто-ва (Жевакин) и Бориса Косицына (Яичница) пришлись бы весь­ма кстати традиционной постановке пьесы? И Кочкареву (ко­торому просто повезло, что его роль досталась Сергею Зубенко) ни к чему так усердствовать, стараясь оттеснить их от Ага­фьи Тихоновны. Наконец, не совсем ясно, что делать в данной ситуации свахе, тем более что с Феклой Ивановной (арт. Лари­са Антипова) тоже случилась странная перемена. Когда она по­является, поневоле начинаешь недоумевать, почему эти оза­боченные матримониальными проблемами мужчины проходят мимо такой красоты и стати. Что, у них глаз нет?.. Бог с ним, со сказочным превращением Феклы Ивановны, если б, реализуя его, режиссер хотя бы убрал с пути гоголевские реплики, ука­зывающие на почтенные ее года, так нет же… Решил, возмож­но, что возрастную роль любопытно представить подобным об­разом.

Вот и получилось, что на сцене присутствуют как бы две «Женитьбы». В первой действуют женихи — один любопытнее другого, змей-искуситель из породы гоголевских чертей, отзы­вающийся на фамилию «Кочкарев», быстроглазая Дуняшка (арт. Ульяна Татаренко). Во второй — Подколесин, Агафья Тихоновна и двусмысленно затесавшаяся между ними красавица Фекла Ивановна.

Как видим, драматургический материал оказывает изве­стное сопротивление чрезмерно вольному обращению с ним. Все-таки Подколесин — как его ни переодевай — не очень похо­дит на героев Грибоедова и Пушкина. Конечно, Онегин тоже избегал брачных уз, а Чацкий не пожелал оставаться в доме Фамусова, но мотивы их поступков носили, согласитесь, не­сколько другой, чем у Подколесина, характер. Да и диван Ива­на Кузьмича не спутаешь с обломовским.

Подколесин принадлежит к иной среде, иной социальной группе и уж, во всяком случае, никаким боком не касается дво­рянской интеллигенции, к которой должно причислить Онеги­на, Чацкого, Печорина, но отличается от этих аристократов духа прежде всего леностью мысли, едва ли не полным параличом ее. Горе его вовсе не от ума. Встречное предположение, что мы наблюдаем некое развитие данного типажа — то, во что выро­дились чацкие лет, эдак, через пятнадцать-двадцать, — тоже не проходит, поскольку персонаж Оленберга позаимствовал каче­ства еще не деградировавших «лишних людей». Он так же мо­лод, также неудержим, как они, не чета безвольному, паничес­ки боящемуся любых перемен, любого движения Подколесину.

Все это настолько очевидно, что множить перечень раз­личий между ним и тем же Чацким, к примеру, и, значит, подо­зревать режиссера в недостаточном знании классики, выгля­дит не самым продуктивным времяпрепровождением. У меня даже мелькнула мысль: а не захотел ли он пошутить над нами и «сфантазировать» на сцене совершенно бесподобный пассаж Агафьи Тихоновны?.. Помните? «Если бы губы Никанора Ива­новича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазарыча, да, пожа­луй, прибавить к этому еще дородности Ивана Павловича…» Похоже, Анатолий Праудин тем и занялся — только на свой лад. Одарил гоголевского героя чем-то от Онегина, чем-то от Чац­кого, чем-то от Обломова — и появился Подколесин — Оленберг. Ничего страшного, даже любопытно. Стоило только сделать соответствующую пометку в афише да придумать другое назва­ние- «Не хочу жениться!», например… По аналогии и как логич­ное продолжение спектакля прошлого сезона «Хочу жениться!», в программке которого все-таки указано, что поставлен он «по мотивам комедии Д. И. Фонвизина «Недоросль».

Сильно расстраиваться по поводу отсутствия такой при­писки, впрочем, не нужно, поскольку именно в то время, когда мы с трудом привыкаем к непохожему на самого себя Подколе­сину и внезапно помолодевшей свахе, робко, как то и подобает на смотринах, в спектакль входит Агафья Тихоновна — Долгане-ва. Хорошенькая-прехорошенькая. Каждое движение ее, каж­дый поворот кукольной головки — восторг, а улыбка… Миллион за улыбку! Ради такой невесты можно — вслед за Анучкиным — поступиться приданым. Или исподтишка — как змееподобный Кочкарев — приударить за нею. Подколесин же решает женить­ся. Немедленно! Сию минуту! Марии Долганевой — единствен­ной! — удается соединить, казалось бы, несоединимое — гого­левские реалии с фантазиями авторов постановки — и каким-то чудом удержать равновесие на этой шаткой (в прямом и пе­реносном смысле слова) конструкции.

Здесь необходимо заметить, что оформление «Женить­бы», хотя и не расходится с оригинальной версией пьесы, само по себе вряд ли может быть признано вполне оригинальным. Март Китаев и Михаил Платонов далеко не первые подняли дей­ствие «на воздуся». Да и ставшая сценографическим символом спектакля трансформирующаяся плоскость не в диковинку, а напоминает о спектаклях старой Таганки — том же занавесе в «Гамлете» или превращениях бортов грузовичка в «Зорях».•• Коляска же, заехавшая в «Женитьбу» прямиком со спектакля Театра драмы «Брат Чичиков», показалась и вовсе эстафетной палочкой для очередной гоголевской постановки в Омске…

Только уж лучше так, чем иначе. Лучше фантазировать, удивлять парадоксами, всякий раз рискуя споткнуться о них, чем, не поморщившись, повторять пройденное, от которого ни­кому уже давно ни холодно, ни жарко. И которое ни на йоту не может приблизить нас к Гоголю.

«Женитьбу» Анатолия Праудина в этом не упрекнешь. В ней столько мысли, столько выдумки, что их с лихвой хватило бы на несколько постановок. Некоторые эпизоды смотрятся за­конченными картинами.

А как много рассыпано по действию «ожиданных» и нео­жиданных приспособлений… Вот Яичница — Борис Косицын, обличием и манерами напоминающий сразу и Собакевича, и Брежнева, дарит Агафье Тихоновне плюшевого медвежонка, чем-то похожего на него самого, — видели бы вы их лица в эту минуту… И нелепое деревцо вместо цветов, что преподносит Анучкин — Андрей Крылов, не остается незамеченным. Тем паче огонек в ладонях Подколесина — Оленберга — с какой надеждой он освещает зал… Когда же Агафья Тихоновна, вконец измучен­ная ожиданием женитьбы, поднимает белый занавес и, шата­ясь, исчезает с ним, словно с венчальным платьем, за кулиса­ми, зрители, уже больше трех часов наблюдающие перипетии известной разве что не наизусть комедии, не дожидаясь фина­ла, взрываются аплодисментами.

Такая вот получилась «Женитьба»… С Гоголем — и без Го­голя. «Правильная» — и «совсем неправильная». Но смотреть ее – хорошо.

Марк Мудрик. Не хочу жениться // Мудрик М. Конспект сезона. Ремарки из театрального зала. Омск, 2003.